Ариост

В Европе холодно. В Италии темно.
Власть отвратительна, как руки брадобрея.
О, если б распахнуть, да как нельзя скорее,
На Адриатику широкое окно.

Над розой мускусной жужжание пчелы,
В степи полуденной -- кузнечик мускулистый.
Крылатой лошади подковы тяжелы,
Часы песочные желты и золотисты.

На языке цикад пленительная смесь
Из грусти пушкинской и средиземной спеси,
Как плющ назойливый, цепляющийся весь,
Он мужественно врет, с Орландом куролеся.

Часы песочные желты и золотисты,
В степи полуденной кузнечик мускулистый --
И прямо на луну влетает враль плечистый...
Любезный Ариост, посольская лиса,
Цветущий папоротник, парусник, столетник,
Ты слушал на луне овсянок голоса,
А при дворе у рыб -- ученый был советник.

О, город ящериц, в котором нет души,--
От ведьмы и судьи таких сынов рожала
Феррара черствая и на цепи держала,
И солнце рыжего ума взошло в глуши.

Мы удивляемся лавчонке мясника,
Под сеткой синих мух уснувшему дитяти,
Ягненку на дворе, монаху на осляти,
Солдатам герцога, юродивым слегка
От винопития, чумы и чеснока,--
И свежей, как заря, удивлены утрате..

Осип Мандельштам, Май 1933, июль 1935

È freddo in Europa. È buio in Italia: uno dei pochi versi che Mandel'štam è riuscito a ricostruire, in base ai suoi ricordi, della prima versione della sua poesia dedicata al gentile Ariosto. Mi chiedo perché non riesco a trovarne in rete una versione in italiano, la lingua delle cicale, un incantevole intreccio di melanconia puškiniana e di boria mediterranea. O è incapacità mia o non interessa a nessuno. Solo per esaudire il suo desiderio di spalancare il più in fretta possibile un'ampia finestra sull'Adriatico, cerco di farne sentire uno dei suoi profumi dialettali, che non è il più elegante, ma è pur sempre il mio.

Ariosto

Xe zima in Europa. Xe scuro in Italia. El poder fa schifo come le man de un brivez. Quanta voia gavessi de verzer 'desso, ma in 'sto momento propio, un finestron sul'Adriatico!

Sula rosa muscosa tuto un ronzar de api, nela stepa del sud, un grilo tuto un nervo. Al caval co' le ale i feri i ghe pesa, clesidre zale e de oro. Nela lingua dele zigale, un stupendo misiòt de smonamento malinconico de Puškin e del solito, mediteraneo cagar fora del bucal, come un'edera infestante, che se rampiga per tuto, el conta bale senza paura, fazendo el mona con Orlando.

Clesidre zale e de oro. Nela stepa del sud, un grilo tuto un nervo. E via, direto sula luna el svola, quela boba co' le spale come un armeron. Gentile Ariosto, volpe de ambassada, felce in fior, barca, agave, te ga sentì su la luna le vosi dei lughereti e, ala corte dei pessi, te son stà un consiglier 'sai studià.

Oh zità de sariandole e senza anime, te ga fato fioi co' strighe e con giudici, Ferrara indiferente, te li ga tignudi incadenai, mentre el sol, de fiama del rosso de la sageza, se alzava tra le graie e i grembani.

Cossa xe una maravea per noi, caro Puškin? Una picia becheria, un picio che spava soto la rede de mosche dai riflessi blu, un agnel su una colina, un monaco su un mus, i soldai del Duca con una legera bala de vin, de peste, de aio; ciapai in controtempo dala perdita, nova come l'alba.

Osip Mandel'štam, magio 1933 - luglio 1935