Мне? Тридцать два. - Смех.

Ирина. Что вы молчите, Александр Игнатьич?
Вершинин. Не знаю. Чаю хочется. Полжизни за стакан чаю! С утра ничего не ел...
Чебутыкин. Ирина Сергеевна!
     Ирина. Что вам!
Чебутыкин. Пожалуйте сюда. Venez ici.

     Ирина идет и садится за стол.

     Я без вас не могу.

     Ирина раскладывает пасьянс.

     Вершинин. Что ж? Если не дают чаю, то давайте хоть пофилософствуем.
Тузенбах. Давайте. О чем?
     Вершинин. О чем? Давайте помечтаем... например, о той жизни, какая будет после нас, лет через двести
     - триста.
     Тузенбах. Что ж? После нас будут летать на воздушных шарах, изменятся пиджаки, откроют, быть может,
шестое чувство и разовьют его, но жизнь останется все та же, жизнь трудная, полная тайн и счастливая. И
через тысячу лет человек будет так же вздыхать: "ах, тяжко жить! " - и вместе с тем точно как же, как
теперь, он будет бояться и не хотеть смерти.
Вершинин (подумав). Как вам сказать? Мне кажется, все на земле должно измениться мало-помалу и уже
меняется на наших глазах. Через двести - триста, наконец, тысячу лет, - дело не в сроке, - настанет новая,
счастливая жизнь. Участвовать в этой жизни мы не будем, конечно, но мы для нее живем теперь, работаем, ну,
страдаем, мы творим ее - и в этом одном цель нашего бытия и, если хотите, наше счастье.

     Маша тихо смеется.

     Тузенбах. Что вы?
Маша. Не знаю. Сегодня весь день смеюсь с утра.
Вершинин. Я кончил там же, где и вы, в академии я не был; читаю я много, но выбирать книг не умею и
читаю, быть может, совсем не то, что нужно, а между тем, чем больше живу, тем больше хочу знать. Мои
волосы седеют, я почти старик уже, но знаю мало, ах, как мало! Но все же, мне кажется, самое главное и
настоящее я знаю, крепко знаю. И как бы мне хотелось доказать вам, что счастья нет, не должно быть и не
будет для нас... Мы должны только работать и работать, а счастье - это удел наших далеких потомков.

     Пауза.

     Не я, то хоть потомки потомков моих.

     Федотик и Родэ показываются в зале; они садятся и напевают тихо, наигрывая на гитаре.

     Тузенбах. По-вашему, даже не мечтать о счастье! Но если я счастлив!
Вершинин. Нет.
     Тузенбах (всплеснув руками и смеясь). Очевидно, мы не понимаем друг друга. Ну, как мне убедить вас?

     Маша тихо смеется.

     (Показывая ей палец.) Смейтесь! (Вершинину.) Не то что через двести или триста, но и через миллион лет
жизнь останется такою же, как и была; она не меняется, остается постоянною, следуя своим собственным
законам, до которых вам нет дела или, по крайней мере, которых вы никогда не узнаете. Перелетные птицы,
журавли, например, летят и летят, и какие бы мысли, высокие или малые, ни бродили в их головах, все же
будут лететь и не знать, зачем и куда. Они летят и будут лететь, какие бы философы ни завелись среди них;
и пускай философствуют, как хотят, лишь бы летели...

     Маша. Все-таки смысл?
Тузенбах. Смысль... Вот снег идет. Какой смысл?

     Пауза.

     Маша. Мне кажется, человек должен быть верующим или должен искать веры, иначе жизнь его пуста,
пуста... Жить и не знать, для чего журавли летят, для чего дети родятся, для чего звезды на небе... Или
знать, для чего живешь, или же все пустяки, трын-трава.

     Пауза.

     Вершинин. Все-таки жалко, что молодость прошла...
Маша. У Гоголя сказано: скучно жить на этом свете, господа!
Тузенбах. А я скажу: трудно с вами спорить, господа! Ну вас совсем...
Чебутыкин (читая газету). Бальзак венчался в Бердичеве.

     Ирина напевает тихо.

     Даже запишу себе это в книжку. (Записывает.) Бальзак венчался в Бердичеве. (Читает газету.)

     Ирина (раскладывает пасьянс, задумчиво). Бальзак венчался в Бердичеве.
Тузенбах. Жребий брошен. Вы знаете, Мария Сергеевна, я подаю в отставку.
Маша. Слышала. И ничего я не вижу в этом хорошего. Не люблю я штатских.
Тузенбах. Все равно... (Встает.) Я не красив, какой я военный? Ну, да все равно, впрочем... Буду
работать. Хоть один день в моей жизни поработать так, чтобы прийти вечером домой, в утомлении повалиться в
постель и уснуть тотчас же. (Уходя в залу.) Рабочие, должно быть, спят крепко!
Федотик (Ирине). Сейчас на Московской у Пыжикова купил для вас цветных карандашей. И вот этот
ножичек...
     Ирина. Вы привыкли обращаться со мной, как с маленькой, но ведь я уже выросла... (Берет карандаши и
ножичек, радостно.) Какая прелесть!
     Федотик. А для себя я купил ножик... вот поглядите... нож, еще другой нож, третий, это в ушах
ковырять, это ножнички, это ногти чистить...
Родэ (громко). Доктор, сколько вам лет?
     Чебутыкин. Мне? Тридцать два.

     Смех.

Антон Чехов, Три сестры, 1901

Irina: Perché ve ne state zitto, Aleksandr Ignat’ič?

Veršinin: Non so. Vorrei del tè. Metà della mia vita per un bicchiere di tè. Non tocco cibo da questa mattina…

Čebutykin: Irina Sergeevna!

Irina: Comandi.

Čebutykin: Venite qua. Venez ici.

Irina va alla tavola e si siede.

Non riesco a stare senza di voi.

Irina dispone un solitario.

Veršinin: Ebbene, se non ci portano il tè, ci lascino almeno filosofare un po’.

Tuzenbach: Suvvia. Da che cosa cominciamo?

Veršinin: Da che cosa? Sogniamo un po’... per esempio, quella vita che ci sarà dopo di noi, fra due, trecento anni.

Tuzenbach: Ah, dopo di noi voleranno in pallone aerostatico, cambieranno le giacche, scopriranno probabilmente un sesto senso e lo svilupperanno chissà come, ma la vita resterà tale e quale, dura, piena di misteri e felice. E fra mille anni l’uomo sospirerà proprio come oggi: “Ah, che pena vivere!”, e poi, proprio come adesso, avrà paura e rifiuterà la morte.

Veršinin: [pensieroso] Che vi posso dire? A me pare che su questa terra tutto dovrà cambiare, a poco a poco, anzi stia già cambiando, sotto i nostri occhi. Fra due, trecento, mille anni, non è questione di tempo, comincerà una vita nuova, felice. Noi non la vedremo questa vita, ma oggi viviamo per lei, lavoriamo, soffriamo, la creiamo, e solo in questo sta la ragione del nostro essere, se volete, della nostra felicità.

Maša ride sottovoce.

Tuzenbach: Che c’è da ridere?

Maša: Non so. È da questa mattina che rido.

Veršinin: Io ho fatto la stessa vostra scuola, all’accademia non ci sono andato; leggo molto sì, ma di scegliere i libri non sono capace e leggo, probabilmente, ciò che non dovrei. Comunque più vivo, più mi viene voglia di sapere. I capelli imbiancano, sono quasi vecchio, ma so molto poco, molto poco! Comunque l’essenziale mi sembra di averlo imparato e di conoscerlo come si deve. Ah, quanto mi piacerebbe riuscire a dimostrarvi che la felicità non esiste, non deve esistere e non esisterà per noi… Noi dobbiamo soltanto lavorare e ancora lavorare, mentre la felicità toccherà ai nostri nipoti, ai nostri lontani nipoti.

Pausa.

Ai nipoti dei miei nipoti.

Fedotik e Rode compaiono nel salone; prendono posto e canterellano sottovoce accompagnandosi con la chitarra.

Tuzenbach: Secondo voi neanche sognarla si potrebbe, la felicità! Ma se io sono così felice!

Veršinin: No.

Tuzenbach: [con un gesto di meraviglia e ridendo] È chiaro che non ci capiamo. Come posso fare per convincervi?

Maša ride sottovoce.

[Mostrandole il dito]. Ridete, ridete! [A Veršinin]. Non tra due o trecento anni, ma fra un milione di anni la vita resterà tale e quale; la vita non cambia, rimane eterna, seguendo le proprie leggi, contro le quali voi nulla potrete, o per lo meno che mai arriverete a conoscere. Gli uccelli migratori, le gru, per esempio, volano e volano, e indipendentemente da quali pensieri, sublimi o meschini, attraversino le loro menti, continueranno a volare senza sapere perché e dove. Volano e voleranno, per quanti filosofi si possano trovare fra di loro; e che filosofeggino pure, come vogliono, purché continuino a volare...

Maša: E il senso dove sta?

Tuzenbach: Il senso… Poniamo: nevica. Il senso dove sta?

Pausa.

Maša: L’uomo, io credo, deve essere credente o cercare una fede, altrimenti la vita è vuota, vuota… Vivere e non sapere perché volano le gru, perché nascono i bambini, perché ci sono le stelle in cielo… O sapere perché siamo al mondo, o altrimenti è tutto una sciocchezza, un’idiozia. 

Pausa.

Veršinin: Peccato però che la giovinezza se ne sia andata…

Maša: Gogol' dice: che noia la vita in questo mondo, signori!

Tuzenbach: E io dico: è difficile discutere con voi, signori! Io proprio di voi…

Čebutykin: [leggendo il giornale] Balzac si è sposato a Berdičev.

Irina canterella sottovoce.

Me lo scrivo addirittura sul taccuino. [Prende nota]. Balzac si è sposato a Berdičev. [Legge il giornale].

Irina: [dispone un solitario] Balzac si è sposato a Berdičev.

Tuzenbach: Il dado è tratto. Sapete, Marija Sergeevna, che ho dato le dimissioni?

Maša: L’ho sentito dire. E non ci trovo niente di buono. Non mi piacciono i borghesi.

Tuzenbach: Non fa nulla… [Si alza]. Io non son bello, che militare sarei? E poi è lo stesso… Lavorerò. Almeno una giornata di lavoro nella mia vita, per arrivare a casa la sera e buttarmi a letto stravolto e addormentarmi di colpo. [Andando verso il salone]. Gli operai, bisogna credere, dormiranno sodo!

Fedotik: [a Irina] Da Pyžikov, in via Moskovskaja, ho appena comprato per voi due pastelli colorati. E questo temperino…

Irina: Continuate a trattarmi come una bambina, ma sono grande ormai… [Prende i pastelli e il temperino, felice]. Che bellezza!

Fedotik: Anche per me ho comprato un temperino… guardate… una lama, un’altra lama, una terza, questo è per pulire le orecchie, queste sono forbicine, e questo per le unghie…

Rode: [ad alta voce] Dottore, quanti anni avete?

Čebutykin: Io? Trentadue.

Risate.

Anton Čechov, Tre sorelle, Atto II, in Teatro, traduzione di Gian Piero Piretto, Garzanti, 2003.